class="p1">— Всем и было весело!
— А мне — нет!
— Потому что нехрен ломаться!
Антон приближается. У него жуткое, перекошенное лицо. Прижимает меня к стене. Больше всего на свете я хочу исчезнуть.
— Давай по-хорошему. Не порти мне праздник.
— Не буду, — бормочу я. — Больше не буду. — Я готова сказать и сделать что угодно, лишь бы он не смотрел на меня таким стеклянным взглядом.
— Тут никто не увидит. Ну?
Через минуту мы выходим из ванной. Народ в ожидании пожирает нас глазами.
— Ну-у-у?
— То, что было, не для ваших ушей, — высокомерно говорит Антон.
— Вау!
— Ого!
— Фью-ю-ю!
— Так она тебя не только в зад поцеловала?
— Или не только поцеловала, а-ха-ха!
— Дальше, дальше!
Вокруг продолжается игра, но я уже ничего не вижу и не слышу. Меня будто раздели у всех на глазах. Я погибаю от унижения. Допиваю пиво — с каждым глотком оно всё больше горчит — и тащусь на кухню за новым. Может, вторая бутылка меня спасёт? Может, если я напьюсь, я не смогу думать ни о чём плохом? Ничего не будет саднить. Это же так просто: веселиться, хохотать, корчить рожи. Целоваться. Хорошо ведь? Хорошо. Всем вокруг. Почему мне — нет? Что со мной не так?
Возвращаюсь в гостиную. Там танцуют.
— Слушайте, парни, сейчас я вам зачитаю! — орёт Антон, его глаза блестят, и все вокруг кричат: «Давай, давай!»
В моей жизни давно бывало всякое дерьмо,
Мне много делали назло, но это ветром унесло.
Я настырный, как цунами, отвисаю с пацанами,
Ну а ты кто такая? Скоро я тебя узнаю!
Слушай, детка, может, ты стреляешь метко,
Но сейчас ты пропала, не на такого напала.
У меня хэпэ под тыщу, твои пули мимо свищут,
А когда я сам стреляю — прямо в сердце попадаю.
Я буду ждать, пока ты скажешь мне «да»!
Я буду ждать, пока ты скажешь мне «да»!
Я беру своё, беру своё всегда!
Иди сюда,
Давай, иди сюда!
Нет: вторая бутылка не спасает. Даже наоборот: на меня обрушивается уныние и безнадёжность. Я тупо смотрю вокруг и не понимаю: отчего им так весело? Поворачиваю бутылку — у моего отражения в коричневом стекле голова длинная, как огурец, — и думаю: зачем я пью? Что я здесь делаю? Разве я хочу быть тут — среди толпы незнакомцев, которые скачут, свистят и орут хором вместе с Антоном:
Ты зачётная тёлка, задери-ка футболку,
Ну, не строй недотрогу, покажи хоть немного,
Я хочу тебя, ты тоже, не хотеть ты не можешь,
Просто подойди поближе — а теперь спустись пониже.
Ждать тебя мне внапряг, как курить не взатяг,
Моё терпенье на исходе, это всё в моей природе,
Мог бы справиться сам — но это, знаешь, не то!
И неужели в самом деле ты поверила, что
Я буду ждать, пока ты скажешь мне «да»?
Я буду ждать, пока ты скажешь мне «да»?
Я буду ждать, пока ты скажешь мне «да»?
Иди сюда,
Тупая ты…
И пьяная толпа хором заканчивает последнюю строку, воет и топочет, как многоногое чудище.
Мне страшно. Я хочу уйти. Как бы незаметно улизнуть?
Антон подскакивает ко мне. Хватает за руку, глаза блестят:
— Пошли!
— Куда? Зачем?
— Сюрприз!
Вталкивает меня в ванную — и лезет целоваться. От него противно несёт потом и водкой. Он шумно дышит и ввинчивает язык мне в рот, а руками лезет под блузку. Я упираюсь руками ему в грудь:
— Подожди, не надо…
— Не надо? Ты что, не хочешь?
Конечно, я хотела! Знаешь, как я мечтала о тебе? Знаешь, с какими мыслями я засыпала, какие сны видела и как трудно было смотреть в твою сторону, не превращаясь в ходячий пожар? Знаешь, что делала, нежась в ванне, шепча твоё имя — тихо, чтоб никто не услышал? Надеюсь, бога нет: если он это видел, я просто взорвусь от стыда, никакой Страшный Суд не понадобится! Ничего ты не знаешь: ты не спросил, я не сказала; но я сказала бы, сказала бы тебе всё, дай ты мне больше времени, пойми ты, что я не хочу вот так — здесь, сейчас, когда за дверью веселится пьяная орава, а твои липкие пальцы хватают меня за грудь!
— Антоша, давай не сейчас, — шепчу я умоляюще. — Пожалуйста!
— Значит, не хочешь, а? Уже на ком-то до меня попрыгала?
Он хватает меня за волосы. От ужаса и боли я немею. Я снова вижу его глаза — стеклянные, равнодушные глаза.
— Ч-что?.. Ты спятил?
— В чём проблема?
— Перестань! Пусти меня. Ты пьяный. Я не хочу с тобой разговаривать.
— Никуда ты не пойдёшь. — Он прижимает меня к стене. — Как же мой подарок на день рождения?
— Он в моей сумке. — Я пытаюсь высвободиться. — Пусти — я принесу.
— Ну уж нет. — Антон улыбается мне в лицо, и мне становится жутко от этой улыбки. — Я хочу другой подарок.
И он засовывает руку мне под юбку.
Миллиарды мыслей бьются в моей голове, но единственная из них может меня спасти, и я выпаливаю:
— У меня месячные!
Сквозь стену он не просочился. Но отскочил от меня — мигом. С таким лицом, словно я не я, а заразное чудовище.
— Сразу не могла сказать? На хрена вообще припёрлась?
— Что?..
— Думаешь, особенная? Думаешь, не найду такую, как ты? Ещё получше найду! За пять минут! Никто мне не откажет!
— Антон, постой…
Он вылетает из ванной, хлопает дверью. Я бегу за ним.
В самых страшных ночных кошмарах меня преследовал незнакомец. Я слышала его шаги, медленные и неотвратимые, и пыталась бежать. Но воздух — тягучий, как сгущённое молоко, — не пускал меня, не давал двигаться быстро. Я с криком просыпалась на мокрой простыне и бежала к маме в постель, чтоб она меня утешила, прогнала кошмар. У неё всегда получалось.
Но сейчас ничего не выйдет. Мамы рядом нет. И на меня обрушивается тот самый, знакомый кошмар. Вот только проснуться невозможно и некуда сбежать. Время растягивается, будто жвачка, облепляет мои ноги и руки, и я не могу отвернуться, не могу зажмуриться, я вижу всё. Как в пепельницах тлеют смятые окурки. Как пьяный Дружинин валится спиной назад прямо под ноги танцующим парочкам. Как парочки не обращают на него ни малейшего внимания и продолжают друг друга лапать. Как Антон выдёргивает Еву из кресла и целует прямо в губы. Как она растерянно улыбается ему в ответ. Как толпа вокруг них сжимается, будто кольца удава, разевает десятки ртов — только я ничего не слышу, звуки пропали, всё вокруг как в тумане. Как Антон хватает Еву за руку, вялую, будто переваренная макаронина, и тащит за собой в ванную. Дверь хлопает, и на меня обрушивается сотня звуков: топот, пьяное хихиканье, хрип музыки, звон стекла, хруст обёрток, скрип дверей; кто-то сбивает меня с ног, я падаю на колени и вижу перед собой на журнальном столике десятки банок и бутылок — прозрачные, жёлтые, зелёные, стекло, пластик, пустые, полные; я хватаю их и глотаю из каждой, обжигая горло, кашляя и захлёбываясь, пью, пока не понимаю, что меня сейчас вывернет, ползу в прихожую, у Томилова всё лицо в крови, какой кошмар, неужели его убили, сую непослушные ноги в туфли, нет, это просто кетчуп, придурки, хватаю куртку с вешалки, вываливаюсь в подъезд, цепляюсь за перила, спускаюсь по бесконечной лестнице и открываю дверь в безжалостный, сырой, холодный вечер, где меня никто не ждёт, потому что я осталась одна на всём белом свете, одна-одинёшенька, маленькая брошенная девочка, которую не любит ни единая душа, только ветер обнимает меня, один равнодушный ветер, и как же это всё несправедливо, нечестно, больно, я хочу умереть, больше всего на свете — умереть, упасть лицом в холодную грязь, покрыться льдом, закоченеть, ничего не чувствовать, и пускай на похоронах все рыдают, слишком поздно, я лягу в гроб — красивая, холодная, и не стану ощущать боли, как сейчас, будто сердце вырывают наружу, будто в голову вбивают гвозди — хрусть! — нет у тебя
